Химик на Колыме

Описываемые ниже события происходили вскоре после начала войны в Аркагале --- маленьком колымском поселке, расположенном возле угольных шахт, которые тогда только-только начинали выдавать товарный уголь, а впоследствии превратились в основную "кочегарку" Магаданской области. На всей ее территории и далеко за ее пределами раскинулось в ту пору лагерное царство Дальстроя. Одним из его подданных был и я -- рядовой заключенный-контрик, обреченный завершить свой недолгий жизненный путь на добыче золота. Но судьба неожиданно преподнесла мне выигрышный билет. Для исследования разведываемых на Колыме углей потребовались химики, и какому-то кадровику при просмотре картотеки Севвостлага попалась на глаза моя фамилия. Так я оказался в небольшом лагпункте, где практически без конвоя проводил свой 12-часовой рабочий день в химической лаборатории, среди очень славных и порядочных вольнонаемных сотрудников. Это было счастье...

Война поставила перед Дальстроем немало трудных проблем. Сразу же прекратился подвоз с "материка" многотоннажных грузов, в том числе огнеупорного кирпича и кокса. Из-за отсутствия огнеупорного кирпича приходили в негодность топки котельных и электростанций. А без кокса простаивали местные вагранки, дававшие чугунное литье, необходимое для ремонта огромного количества разнообразной горной и дорожной техники. Занимаясь анализами местного угля, я уже давно обратил внимание на то, что некоторые пробы дают чисто белую, а значит, не содержащую окислов железа золу. Можно было предположить, что в каком-то из разрабатываемых пластов присутствуют прослои чистого каолинита -- главного компонента огнеупорных глин. Эти пробы, как выяснилось, поступали из одной определенной штольни, работы в которой были к тому времени прекращены. Я в одиночку отправился в законсервированную штольню. Вход в нее весь зарос крупными -- с ладонь -- кристаллами инея разнообразной формы и удивительной красоты: это оседала влага, попадая из глубины штольни, где было сравнительно тепло, на крепчайший колымский мороз. Как ни жаль было разрушать это сказочное великолепие, пришлось кайлом пробить себе лаз, через который я и вполз в штольню. Она была пройдена метров на 400, крепления местами выглядели весьма ненадежно. Из-за отсутствия вентиляции воздух там стоял очень тяжелый, почему-то сильно пахло уксусом и было трудно дышать. День за днем я отбирал пробы угля и боковых пород и обжигал их в муфельной печи, но того, что я искал, в них не оказывалось. Но однажды я обнаружил небольшую полузасыпанную выработку, в которую проник, расширив вход кайлом и лопатой. И тут мне улыбнулась удача: все взятые здесь пробы дали после обжига белый остаток. Как оказалось, здесь залегал мощный пласт огнеупорной глины -- аргиллита. Выяснилось, что некоторые отобранные в штольне образцы ее выдерживают температуру как минимум 1700 градусов. Я сообщил о полученных результатах начальству Дальстроя и предложил создать в Аркагале производство огнеупорных кирпичей. Реакция была мгновенной: практически без всякого проекта под открытым небом смонтировали оборудование, потом над ним построили здание, из первых же партий сформованного кирпича сложили печи для обжига и уже через каких-нибудь два-три месяца развернули выпуск товарного шамотного кирпича. В Дальстрое началась форменная драка за продукцию нашего завода, необходимую всем позарез.

Примерно в то же время завершились мои опыты по получению из аркагалинских углей кускового полукокса. Первые же его партии были испытаны в ремонтных мастерских. Выяснилось, что хотя наш продукт более хрупок, чем нормальный литейный кокс, небольшие вагранки работают на нем без перебоев. Официальный отчет об испытаниях я приложил к докладной записке на имя начальника Дальстроя, где предлагал организовать промышленное получение полукокса. И вот однажды меня в сопровождении вохровца посадили на машину, которая шла в Магадан за продовольствием, и я отправился в 750-километровое путешествие, овеваемый пыльными ветрами летней колымской трассы. В Магадане я был "сдан" на транзитный лагпункт, а на другой день, едва отмывшись от пыли, препровожден к заместителю начальника Дальстроя по строительству Колесникову. Этот, видимо, очень крупный чин в НКВД, с четырьмя ромбами в петлице, направил меня в главную проектную организацию Дальстроя -- Колымпроект, сказав, что мне будет придана бригада инженеров-проектировщиков и что проектирование мы должны завершить за месяц. С тем же вохровцем я отправился в обратную дорогу -- в поселок Усть-Утиный. В этом уютном поселке на берегу Колымы и находился Колымпроект -- своеобразное, но в то же время очень типичное для Колымы учреждение, которое хотя и имело очень небольшой штат вольнонаемных инженеров, но бралось за выполнение любых проектов. Секрет заключался в том, что на противоположном берегу реки располагалось отделение лагпункта, куда был собран весь цвет заключенной инженерии Севвостлага, отбираемый из текущих поступлений. Большую часть времени они, как обычные заключенные, занимались лесозаготовками, но когда появлялись заказы на проектирование, оттуда привозили нужных специалистов, а потом возвращали их в этот своеобразный "запасник". Проектирование полукоксовых печей было закончено в срок, и как ни грустно было расставаться с приданными мне инженерами -- очень славными интеллигентными людьми, обреченными на возвращение к изнурительному физическому труду, -- но пришлось собираться в дорогу. Мой истосковавшийся от безделья "вертухай" повез меня обратно в Аркагалу. Но прошло всего два месяца, и обнаружилось, что начальство все решило по-своему. Оказывается, после той моей докладной записки в Москве, в институте "Подземгаз", был заказан дублирующий проект установки. Не могли чекисты в столь важном деле довериться заключенным-контрикам! Более того, не посоветовавшись со специалистами, знающими особенности местных углей, начальство уже приняло московский проект. Между тем он содержал множество технических ошибок -- такая установка вообще не могла нормально работать. Вот лишь одна деталь. Камеры для коксования по этому проекту имели дно из чугунных плит, под которыми проходили горячие газы из топки. Было совершенно ясно, что из-за разных коэффициентов теплового расширения плит и шамота, которым предполагалось герметизировать стыки между ними, уже после нескольких циклов нагрева-охлаждения в полу должны появиться зазоры. Горючие газы, выделяющиеся при коксовании из угля, будут засасываться сквозь них под дно и там сгорать, что неизбежно повлечет за собой резкие местные перегревы и расплавление плит. Это и многие другие соображения я изложил в новой докладной, направленной Колесникову. А тем временем строители уже вырыли котлованы под три батареи камер и начали их кладку. И вот меня снова с тем же вохровцем отправляют на грузовике в Магадан. На этот раз поездка оказалась очень тяжелой: уже наступили жестокие зимние холода. Теперь Колесников вел разговор в угрожающем тоне. Он сказал примерно следующее. Коксовый завод должен быть пущен как можно скорее, чтобы успеть к весне отремонтировать всю горную технику, -- от этого зависит успех предстоящего промывочного сезона. Приняв во внимание мои предостережения, он распорядился пока достроить только одну батарею, остановив кладку других, и испытать ее. Если она все же окажется пригодной к работе, то это будет означать, что попусту упущено много времени, и меня расстреляют за дезинформацию и задержку. Если же установка действительно выйдет из строя, то мне будет предоставлена возможность сделать все заново так, как я считаю нужным. На том мы и расстались. Возвратившись в Аркагалу, я убедился, что строители времени не теряют -- стройка шла днем и ночью. Наконец подошел день пуска первой батареи. Им распоряжались двое вольнонаемных инженеров, прибывших по этому случаю из Магадана. Печь тщательно просушили, отладили, провели первый цикл коксования. Полукокс получился не лучше, но и не хуже того, что мы получали в своих опытах. Загрузку повторили и снова получили приличный полукокс. Тут я совсем приуныл и даже запасся в лаборатории на всякий случай цианистым калием. Пошла третья тревожная ночь. И вот в бараке появился один инженер-заключенный, тоже участвоваший в наших экспериментах. Я тут же вскочил с нар. "Идите скорее, -- торопливо зашептал он, -- там Бог знает что творится, все горит!" Накинув шапку и телогрейку, я побежал на вахту. Еще издалека было видно, что из дымовой трубы установки вырывается пламя, а внизу все дымит и полыхает. Основание трубы раскалилось докрасна и просело, как голенище сапога. Катастрофа была полной. В четырех камерах из шести чугунные плиты пола расплавились, коксуемый уголь просыпался в дымоход, и все запылало гигантским костром. Тяжко было наблюдать это крушение созданных человеком конструкций, но на душе у меня, откровенно говоря, полегчало. Ведь виной всему была, в конце концов, тупая и злобная недоверчивость чекистов. Ну, а дальше все пошло нормально. В великой спешке была выстроена печь по нашему проекту, полукокс пошел полноводной рекой. Правда, его все равно не хватало для всех нужд Дальстроя, и около нашей установки порой выстраивался целый хвост из "студебекеров", стоявших в ожидании продукции. А вскоре построили новую печь с полным улавливанием всех летучих веществ, которые выделяются при коксовании. Теперь наша фабрика стала коммерчески выгодной: все получаемые продукты у нас рвали чуть ли не с руками. Легкие фракции смолы использовали как растворитель, тяжелые -- как флотореагент, пек шел на гидроизоляцию патронов аммонита при работе в мокрых забоях...

К сожалению, не все наши инициативы удавалось довести до столь успешного завершения. Расскажу лишь об одной из неудач. Амбулаторией аркагалинского лагеря заведовал Сергей Лунин, вчерашний студент-пятикурсник, попавший на Колыму со смешным трехлетним сроком за рассказанный анекдот. Коренной москвич и прямой потомок декабриста Лунина, он отличался легким и веселым характером, что не мешало ему очень вдумчиво и ответственно относиться к своей нелегкой работе -- на угольных шахтах почти неизбежны частые и порой тяжелые травмы. Во время операций ему часто была нужна хоть мало-мальски квалифицированная помощь -- подать инструмент, следить за наркозом и т.п., -- и в вечерние и ночные часы он часто обращался за такой помощью ко мне. В ту пору, особенно с наступлением весны, в лагерях свирепствовали желудочно-кишечные заболевания. Причин тому было много, а вот лекарств никаких: обходились марганцовкой, глауберовой солью, в лучшем случае -- аспирином. Как раз тогда я занимался изучением угольных месторождений Аркагалы, в особенности их зон выветривания, где пласты угля, подходящие близко к поверхности, сильно изменены под действием атмосферного кислорода.

Эти исследования, ставшие впоследствии темой моей второй кандидатской диссертации (первой ученой степени меня лишили сразу после ареста), показали, что такой уголь практически непригоден в качестве топлива: до 75% его приходится на долю гуминовых кислот, а в наиболее выветренных частях пластов он содержит до 2% уксусной кислоты (вот почему так пахло уксусом в той законсервированной штольне; впоследствии мне удалось даже наладить получение уксусной кислоты для нужд нашего и ближайших к нему поселков). Гуминовые, или полифенол-поликарбоновые, кислоты -- это высокомолекулярные, нерастворимые в воде, но растворимые в водных щелочах природные продукты. Как и многие другие фенолы, они обладают антисептическими свойствами и могут оказывать дубящее действие, то есть необратимо связываться с белками, в том числе с белками кожи, придавая ей упругость и ненабухаемость в воде. При подкислении водного раствора солей гуминовых кислот они образуют гель с высокой адсорбционной способностью, который может сорбировать кишечные токсины и бактериальные клетки. Вспомнив (правда, не сразу) эти известные истины, я решил попробовать, не смогут ли соли гуминовых кислот оказывать лечебное действие при желудочно-кишечных заболеваниях. Прежде всего следовало проверить, не вредны ли они для организма. Я наготовил несколько сотен граммов их натриевых солей и стал во все возрастающем количестве добавлять себе в пищу. Препарат получился довольно противный на вкус, и, достигнув суточной дозы в 30 г, я перестал его принимать, убедившись, что никаких неприятных последствий он не вызывает. Далее надо было подтвердить лечебное действие препарата. Порция несвежей похлебки произвела нужный эффект, который я стал лечить, принимая ежедневно по грамму лекарства. Уже к концу второго дня нужда в лечении отпала. Потом мы с Сережей много раз повторяли эксперимент, меняя источник расстройства и сроки начала лечения. Все предположения полностью оправдались, и от добровольцев, предлагавших свои услуги для экспериментов, отбоя не было. Правда, мы, многоопытные зеки, понимали, что на более широкие испытания требуется санкция сверху, то есть от вольнонаемного врачебного начальства. Сережа съездил в базовую больницу и такую санкцию привез. Началась самая радостная пора: большинство больных быстро поправлялись, популярность лекарства росла. Правда, успех не был стопроцентным: сильно истощенные больные с запущенными кровавыми поносами гибли, но кто мог знать, что было причиной их болезни -- бактериальная инфекция, с которой успешно боролся препарат, или же застарелая цинга, пеллагра либо иной цветок из букета хронических недугов заключенного?.. Примеру аркагалинской больницы вскоре последовали и многие лагерные медслужбы. Пришлось ставить производство препарата на широкую ногу. Эпидемия шла на убыль, лагерные врачи слали нам поздравления. Но тут произошло непредвиденное. Где-то в верхах Севвостлага сменилось начальство, пошли кадровые перестановки и был сменен начальник аркагалинского лагпункта, который хотя и не помогал, но и не препятствовал нашим экспериментам. В лагере участились шмоны, был произведен обыск и в амбулатории. Папку со всеми нашими записями, историями болезней и прочим изъяли, несмотря на протесты Сергея, его самого посадили в карцер и пригрозили отправить на прииск (а ему и сидеть-то оставалось всего пустяки). Потом его перебросили в другой лагпункт, и я надолго утратил с ним связь. Судьба забросила его на север, в Певек, там он освободился и уехал в Москву заканчивать университет. Впоследствии он работал главным хирургом по вылетам санитарной авиации СССР, и это ему довелось первому "собирать" академика Ландау после автокатастрофы. Вот так бесславно завершилась наша инициатива, шедшая явно вразрез с генеральным назначением колымских лагерей смерти.

Позже я пытался заинтересовать врачей-терапевтов возможностью лечения желудочно-кишечных заболеваний гуминовыми кислотами, но уже наступил век антибиотиков, все слепо верили в их безотказность и безвредность, и заниматься "знахарством" никто не захотел. Остается утешаться тем, что это "знахарство" спасло жизнь тысячам людей, которым в нечеловеческих условиях лагерей без него грозила верная гибель.

[ Химия и жизнь ]