Сова возвращает визит

или

Двадцать лет спустя

В апреле в редакции "Химии и жизни" побывал доктор биологических наук Вячеслав СОВА, председатель правления фирмы "Alaska Russia Salmon Caviar Co" (Анкоридж--Сиэттл, США), генеральный директор закрытых акционерных обществ "СИТЭК" (Россия--Лихтенштейн) и "Посейдон" (Россия) и владелец нескольких частных компаний во Владивостоке и на Камчатке. Главная продукция его предприятий -- красная икра, производимая по изобретенной им оригинальной технологии с применением ферментного препарата (об этой технологии мы рассказывали в N 7 за 1990 год).
Нынешняя встреча с ним оказалась в некотором роде юбилейной: впервые Вячеслав Сова появился на страницах "Химии и жизни" ровно 20 лет назад. Тогда целая группа сотрудников журнала отправилась на Дальний Восток, чтобы своими глазами посмотреть, чем занимаются ученые Дальневосточного научного центра Академии наук СССР, и рассказать об их работах читателям. Это была незабываемая поездка: корреспонденты журнала побывали во Владивостоке и на Сахалине, в уссурийской тайге и на горячих источниках острова Кунашир. Но самой яркой страницей того путешествия стали два дня, проведенные на научно-экспериментальной базе ДВНЦ в бухте Витязь. А главным героем этих двух дней был радушно принимавший нас у себя Вячеслав Сова, тогда еще кандидат химических наук и заведующий лабораторией биологических мембран.

"Впечатление такое -- Сова все может и все умеет, -- писали мы тогда в своем репортаже о поездке (1977, N 3-4). -- Сова -- один из "отцов-основателей" Витязя: это он три года назад узнал, что можно заполучить в аренду целую бухту. Это он и его сотрудники выстроили лабораторию -- своими руками, всю, от фундамента до крыши-палубы, с холодной комнатой для биохимических работ внизу и с роскошным камином для гостей и хозяев наверху... Это он раздобыл старую, списанную зверобойную шхуну, поставил ее на мертвый якорь в бухте и приспособил под жилье для сотрудников -- в нее ведет от самых дверей его лаборатории шаткий висячий мостик, с которого здесь по вечерам любят прыгать в воду. И это он, Сова, между прочим, раздобыл самое совершенное и дефицитное оборудование, включая импортную ультрацентрифугу "SPINCO", которую химики ласково зовут "спинкой"... Так началось знакомство "Химии и жизни" с этим человеком, которое с тех пор не прерывалось. И вот у нас в гостях уже не простой советский научный работник, а преуспевающий предприниматель -- так сказать, "новый русский", или, точнее, "русско-американский"... Свой рассказ об этом удивительном превращении Сова начал как раз с воспоминаний о том далеком времени, когда мы впервые познакомились.

Как осчастливить человечество

...Тогда я еще вовсю занимался наукой. Я только что построил свою базу на Витязе и думал, что вот теперь можно будет взяться за настоящее дело. У меня была замечательная идея, как осчастливить человечество. Для этого нужно просто досконально разобраться, как из клетки развивается организм. Ведь когда одна исходная клетка превращается во много клеток и они становятся разными -- дифференцируются, в них уже тогда закладывается что-то такое, из-за чего потом, много лет спустя, какие-то из этих клеток станут злокачественными, и начнется рак. Если досконально узнать этот механизм, можно будет научиться им управлять, а значит -- жить чуть ли не вечно. А мне очень хотелось жить дольше...

Я был убежден, что ключ к этому запрятан в поверхностной мембране клеток. В ней есть такие специфические белки, которые снимают торможение с клетки, и начинается ее неконтролируемый рост -- пролиферация. Эти белки и надо как-то отключать. Поэтому я и стал заниматься мембраной, мембранными белками. А для изучения мембраны самый лучший объект -- морские ежи, другой, более массовой модели просто нет. А на Витязе ежей сколько угодно, поэтому там заниматься этим было удобнее всего.

А работать в этом направлении, как я считал, нужно генноинженерными методами. Генная инженерия тогда только еще начиналась, и я был убежден, что она станет прекрасным инструментом для науки. Сама-то она -- не наука, это именно инженерия, метод. Как хроматография, только генетическая -- способ разделить смесь генов, и больше ничего. Как раз тогда, в начале 70-х, я случайно попал на одну конференцию в Амстердаме, где Спигелмен рассказывал о клонировании генов. Я в этом тогда еще понимал мало, но почувствовал, что это, наверное, то, что нужно. Идея состояла в том, чтобы выделить все мРНК, на которых строятся эти мембраноспецифические белки, отклонировать их гены и разобраться, что это за белки и как с ними бороться.

Отрабатывали мы эти методы на генах рыб. Для начала решили проклонировать инсулин лосося: он ближе к человеческому, чем даже свиной, там разница всего в трех аминокислотах. Первыми этим, конечно, занялись американцы -- клонировали тресковый инсулин. Но оказалось, что лосось -- гораздо лучше, хотя тогда я об этом еще и понятия не имел. Просто нужен был доступный объект, а лосося на Дальнем Востоке сколько угодно. Кстати, тогда и появился этот лозунг: "Объект исследования должен быть съедобен". Он с моего стенда на одной конференции в Ленинграде -- я туда вклеил свою фотографию с двумя огромными рыбинами в руках и сделал такую подпись. Так и пошло: "Как говорит Сова, объект исследования должен быть съедобен"...

Так вот, эту свою инсулиновую идею я реализовал за какой-нибудь год. У лосося есть такой орган -- тельца Брокмана, где синтезируется инсулин, как у нас в поджелудочной железе. Я нарезал 20 тысяч этих телец Брокмана, привез в жидком азоте на Витязь -- там у меня все было: и бесклеточная система для синтеза, и центрифуги, а обратная транскриптаза у Вадима Кавсана из Киева, он как раз тогда у меня на Витязе работал. Выделил я мРНК, оттранслировал, в Москве, у Дебабова, отклонировали белки. И вот разгоняем эти белки и ничего не можем понять: идет в основном только один белок, и как раз тот, какой нам нужен, -- инсулин. Должно было получаться много белков, ведь мы брали весь спектр матриц, а идет на 90% один инсулиновый клон. Скандал! А нам просто-напросто повезло с объектом. Лосось в этом смысле уникален: оказывается, у него во время нереста начинается сверхпроизводство инсулина, потому что колоссальные затраты энергии. Я ничего этого сначала не знал, я же биолог никакой, я ползучий химик... Если бы не такая удача, мы бы еще сто лет могли провозиться.

Мне-то сам инсулин был не очень нужен: я хотел клонировать все гены мембранных белков, чтобы потом воздействовать на развитие клеток -- отключать те белки, которые вызывают рак. Спасать человечество от диабета лососевым инсулином я не собирался. Но раз уж так получилось, мы начали придумывать всякие генноинженерные проекты с переходом в промышленность -- чтобы получать таким путем инсулин для медицины. А тут уже нужно оборудование, нужны деньги, -- это только первые шаги дешевые, когда можно смотреть в микроскоп, как клетки делятся. А деньги все были в Москве, их делили между собой келейно, по-родственному: Овчинников там, Велихов... И начальство решило, что ген нужно синтезировать химически, этим как раз занимался Овчинников, на это и бросили все средства и возможности...

Не надо оплакивать такую науку

Вот сейчас многие говорят: какая прекрасная, мол, была у нас наука, а теперь ее задушили. А я считаю -- правильно сделали, что задушили, никому не нужна наука, которая так организована!

Я это еще тогда начал понимать, когда занимался химией. Я ведь органик, восемь лет в лаборатории просидел: пять курсов химфака и аспирантура... В 28 лет защитил кандидатскую и верил, что еще через пять будет докторская, а лет через пятнадцать -- Нобелевская премия. И тут началось: реактивов нет, приборов нет, того нет, другого нет... Как можно работать, когда все, что нужно, приходится синтезировать с нуля? Заводить у себя в лаборатории натуральное хозяйство: баллон с ацетиленом в одном углу, баллон с хлором -- в другом, жидкий аммиак -- во дворе, металлический натрий -- в столе, ну, там еще ацетон, спирт, магний, серный эфир, вода, может быть, еще бутанол, хотя это уже роскошь, -- и все: пожалуйста, синтезируй как хочешь...

Как-то мне для диссертации понадобилось промежуточное соединение -- метилэтилкетон. Самому синтезировать все, что нужно, мне надоело, я полистал журналы и в одной статье прочитал, что в Ярославле с ним работают, -- значит, у них можно достать. Тут же еду в Ярославль -- оказывается, они его получают из города Шварца, под Тулой, с химического комбината. Еду в город Шварц, дают мне его целую пятилитровую бутыль. А метилэтилкетон -- он летучий, пахнет ужасно и слезы гонит. Уж я эту бутыль закупоривал, закупоривал, мылом заклеивал... Положил в портфель, добрался до Москвы, еду на автобусе в Домодедово и чувствую: пахнет! Ну, думаю, дело дрянь. А довезти-то надо, мне этот метилэтилкетон сэкономит год работы: самому эти пять литров синтезировать -- сдуреешь...

Ну, приехал в аэропорт, пошел к пилоту, говорю: "Послушай, вот тут у меня реактив, чуть-чуть пахнет, а мне он очень нужен..." "А, -- говорит, -- аспирант несчастный? Ладно". Взял мой портфель и засунул в какой-то отсек под своей кабиной. А самолеты тогда летали до Владивостока с посадками. Приземлились в Новосибирске, всех выгнали из самолета, потом через час возвращаемся -- а меня уже ищут. Оказывается, этот отсек у пилота был не герметизированный, на большой высоте давление упало, моя пробка потекла. И за время стоянки пары заполнили весь самолет. Пассажиры плачут, пилоты ругаются... Кое-как самолет проветрили, мне отдали портфель, говорят: "Гуляй", -- и улетели. Часа через три, когда был следующий рейс, я подхожу к диспетчеру и говорю, что отстал от рейса, а он мне: "Знаем, как ты отстал! Весь аэропорт уже знает. Никуда ты не полетишь со своим грузом". Ну, я сказал, что у меня здесь, в Академгородке, есть знакомые и что я этот груз у них оставлю. А мне же без него возвращаться нельзя! Купил кусок мыла, снова заклеил пробку как следует, портфель выкинул -- он уже весь успел этим запахом пропитаться, упаковал бутыль в какую-то коробку, иду на регистрацию. Мне говорят: "Ага, вот он! Где портфель?" "Нет, -- говорю, -- портфеля, отправил в город". Так и пустили с этой коробкой. Довез...

Мы ведь в то время, когда летали в Москву, кроме реактивов ничего не привозили. Никакой колбасы -- ее-то кое-как можно было и во Владивостоке достать, а реактивы были только в Москве. А приборы? Их только директора институтов могли вышибить, если поползают хорошенько перед московским начальством.

Вот я и говорю -- нечего оплакивать такую науку. Не было ее -- это не наука была, а блеф. Соревнование Эллочки Щукиной и Фимы Собак с дочерью миллиардера Вандербильта.

Знаете, почему так много людей, которые вышли из науки, стали предпринимателями и сейчас процветают? Потому что им еще раньше приходилось быть предпринимателями. Нужно было уметь извернуться, добыть что нужно, хоть из-под земли, выйти на кого нужно... Это и был настоящий бизнес. Продукт тоже должен быть съедобен

И вот, когда я понял, что с такой наукой надо кончать, что человечество мне все равно не осчастливить, -- тогда я сослал себя на Камчатку и решил: буду там спокойно ловить рыбу. Создал отдел биотехнологии, изображал бурную деятельность, делал вид, что двигаю большую науку... Идей-то у меня было наработано достаточно, планы и проекты я мог писать на десять лет вперед, вот я их и писал. В общем, занимался выживанием. Как все.

А тут завершилась пятилетка великих похорон, пришел к власти Горбачев, начались перемены. Я распрощался с Академией наук и создал на Камчатке кооператив "Камчатбио", чтобы перерабатывать всякие отходы рыбной промышленности. Решил делать из крабовых панцирей хитозан: я где-то не то читал, не то слышал, что это очень полезный продукт.

Теперь-то я понимаю, что это была ошибка. Не только моя -- ошибка всей социалистической экономики. Надо делать то, что можно продать. Не просто плавить сталь в сумасшедших количествах, а делать из нее изделия, которые кому-то нужны. В каком-то смысле можно сказать, что продукт, который ты производишь, тоже должен быть съедобен. А продавать полупродукт -- дело самое невыгодное. Так получилось и с хитозаном. Надо было знать, что из него делать, для чего, кто это купит. Для самого хитозана рынок был уже создан, и он был занят: те, кто его создал, его и занимали, а если надо, они же могли и расширить производство. Надо было создать новый рынок, придумать какие-то новые изделия -- ну, печенье с хитозаном, как делают в Японии, или кетгут из хитозана, или контактные линзы -- то, что будет напрямую покупать конечный потребитель. Но для этого надо создать всю технологическую цепочку -- от сырья до конечного продукта. Тогда рынок будет твой... Потом кто-то мне сказал, что из печени краба можно добывать фермент коллагеназу, а на него большой спрос. Ну, коллагеназа -- так коллагеназа, мне все равно было, и я решил: организуем производство коллагеназы и будем ее продавать. Стал я выделять из краба ферменты. Оказалось, правда, что коллагеназы там и близко нет. Есть множество пищеварительных ферментов, целый компот, а вместо коллагеназы -- другие ферменты, они тоже прекрасно разрушают коллаген, а вместе с ним -- и всякие другие белки. Конечно, можно все это расфракционировать, выделить ферменты в чистом виде, только зачем? Разве что для диссертации. Мне не нужен был чистый фермент -- нужна была промышленная ферментная технология, я всегда любил большой размах. Построил во Владивостоке мембранную установку, чтобы выделять на ней не чистый фермент, а широкую фракцию с коллагеназной активностью, лишь бы в ней не было ненужных ферментов. И стал делать такой препарат, где было всякой твари по паре, -- назвал его дигестазой, запатентовал и стал смотреть, где можно его применить. В фармацевтической промышленности, например, или в кожевенной -- размягчать кожу, это ведь тоже коллаген, или в косметике -- морщины убирать... А потом, думаю, можно будет и чистые фракции из него выделять, если понадобится. И тут мне звонят камчатские рыбаки и просят разыскать какую-то статью, где якобы говорится, что в Норвегии лососевую икру обрабатывают ферментами. Само по себе их это не очень интересовало: просто жена какого-то большого камчатского начальника, технолог по рыбе, хотела поехать в командировку в Норвегию... Я спрашиваю: "Это что, актуально?" "Конечно, -- говорят. -- Самый прогрессивный метод". А фермент-то у меня есть! Через два дня я уже прилетел на Камчатку, дали мне икру с ястыками, я ее обработал своей дигестазой, и через полчаса все прекрасно получилось. Прямо в тазике. Сейчас я в день произвожу по два кило сухого фермента! А если посчитать с самого начала, то уже наработал целых три тонны...

Вот так и началась вся история с икрой. Это была гениальная находка! Я продаю конечный продукт -- икру, а не фермент, не технологию. У меня только что было такое предложение с Чукотки: продать им лицензию на технологию, а икру будут делать и продавать они. Дудки -- и технология моя, и икра моя!

Я сам создал для себя рынок -- на тысячу тонн икры в год, теперь его расширяю, выхожу на Европу. У меня сейчас склады пустые, мне приходится, как во времена дефицита, квоты устанавливать, делить: этому дать, тому не дать! Это же миллионы долларов. Кто мне столько заплатит за лицензию? И потом еще пойди получи...

У меня в руках -- вся система, от сырья до конечного продукта. И этот продукт имеет свое лицо, свой, определенный вкус, свою торговую марку. Я придумываю новые продукты, новые сорта икры -- элитные, особого качества. Технологию можно украсть, но мой рынок у меня никто не украдет: для этого нужно пройти весь путь, который прошел я, создать всю систему, всю структуру!

И приятно, что рынок этот -- практически вечный. Пока существует тихоокеанское стадо лососей, они будут приходить на нерест, будут давать икру...

Записал А.Иорданский